Во время пандемии мировая экономика была поставлена на паузу, а многие работники оказались дома, предоставленные самим себе. Сейчас, когда по всему миру обсуждаются меры по восстановлению экономики и возвращению к докарантинному статус-кво, раздается и несколько скептических голосов. Американский антрополог Дэвид Гребер, автор книги «Бредовая работа», — один из них. В своей статье для французского издания Liberation, написанной незадолго до своей гибели, он предлагает переосмыслить предпосылки, которые позволяют нам ставить экономику выше человеческих жизней. DOXA публикует перевод этой статьи.

Перевод с английского публикуется с согласия вдовы Дэвида Гребера Ники Дубровской.

В Великобритании и Америке постоянно говорят о необходимости «перезапустить экономику», «поднять нашу экономику и заставить ее работать» и другие подобные фразы. Звучит так, будто экономика — это какая-то огромная жужжащая турбина, которую временно отключили и которую нужно заново запустить. Нас часто подталкивают думать об экономике именно так, хотя раньше говорили, что это машина, которая в основном работает сама по себе. У нее определенно не было кнопок «пауза» или «выключить», а если и были, то нажатие на них могло закончиться только мгновенной катастрофой. Тот факт, что такие кнопки существуют, безусловно, интересен. Но можно задаться вопросом: что именно мы вообще подразумеваем под «экономикой»? В конце концов, если экономика — это просто способ, при помощи которого поддерживается жизнь людей — они кормятся, одеваются, получают жилье и даже развлекаются — то для большинства из нас экономика продолжала отлично работать и во время локдауна. Но если экономика — это не просто предоставление товаров и услуг первой необходимости, тогда что же это?

Очевидно, существует много аспектов социальной жизни — от кафе до боулинга или университетов — которые любой разумный человек хотел бы снова увидеть после карантина. Но большинство людей называют это «жизнью», а не «экономикой». Жизнь — это определенно не то, о чем говорят политики. Но покуда они призывают людей рисковать своими жизнями ради экономики, очень важно понять, что они подразумевают под этим термином.

Хотя сейчас это считается естественным, сама идея существования чего-то, что называется «экономикой», возникла относительно недавно. Это выражение ничего не означало для Лютера, Шекспира и Вольтера. Даже после того, как его существование было широко признано, значение понятия продолжало меняться. Например, когда термин «политическая экономия» впервые вошел в обиход в начале девятнадцатого века, его определение было очень близко к «экологии» (с которой понятие «экономика» этимологически связано). Оба слова отсылали к саморегулирующимся системам, которые при естественном равновесии производили что-то дополнительное (прибыль, рост, природное богатство...) для потребления людей. Теперь, кажется, мы достигли точки, когда «экономика» относится не к механизму обеспечения человеческих потребностей или даже желаний, а скорее к тому самому дополнительному элементу: к тому, что растет с увеличением ВВП. Как мы только что узнали благодаря локдауну, это по большей части пыль в глаза. Другими словами, мы достигли точки, где «экономика» — это в основном кодовое слово для бредовой экономики. Это излишек, но не такой излишек, который ценится за свою бесполезность, как предметы роскоши для аристократов, а излишек, который агрессивно продвигают как сферу необходимого, «полезного», «продуктивного», как нечто сугубо «реалистичное».

Получается, что когда от нас требуют перезапустить «экономику», нас просят перезапустить как раз этот сектор бреда, в котором менеджеры контролируют других менеджеров. Этот мир пиар-консультантов, специалистов по телевизионному маркетингу, бренд-менеджеров, Стратегических Директоров и Вице-Президентов по Креативному Развитию (и легионов их помощников), администраторов школ и больниц, тех, кому платят солидные суммы за разработку графики для глянцевых корпоративных журналов в фирмах, чей рабочий персонал постоянно подгоняют, сокращают или вынуждают выполнять бесконечную ненужную бумажную работу. Всех людей, чья работа состоит лишь в том, чтобы убеждать вас, что существование их работы не полный бред. В корпоративном мире уже до карантина значительная часть работников были уверены, что не приносят никакой пользы обществу. Теперь почти все они работают из дома и вынуждены признать тот факт, что осмысленная часть их работы может быть выполнена, возможно, за 15 минут в день. Возможно те задачи, которые действительно требуется выполнить в их компании (если такие вообще существуют), выполняются с большим успехом в их отсутствие.

Завеса приподнята. Призывы «снова запустить экономику» — это, прежде всего, голоса политиков, напуганных тем, что, если она останется приподнятой слишком долго, то невозможно будет забыть то, что под ней скрывалось.
Прежде всего это важно для класса политиков, потому что это, в конечном счете, вопрос власти. Я думаю, что все эти армии шестерок, галочников и костыльщиков[1] лучше всего воспринимать как современный эквивалент феодальных слуг. Их существование является логическим следствием финансиализации — системы, в которой корпоративная прибыль все больше основана не на производстве или даже на торговле теми или иными товарами, а на союзе (взаимосвязанных и все более неразличимых) корпоративных и государственных бюрократий, призванных производить частный долг. Приведу пример, что это означает на практике: моя подруга-художница в последнее время занялась массовым производством масок, чтобы бесплатно раздавать их рабочим на производстве. Недавно она получила уведомление о том, что ей не разрешают распространять маски, даже бесплатно, без подачи заявки на получение очень дорогой лицензии. Это, в свою очередь, означает, что ей придется взять кредит. Таким образом, реальное требование заключается не только в коммерциализации ее деятельности, но и в том, чтобы финансовая система получала часть любых будущих доходов. Очевидно, что любая система, основанная попросту на извлечении денег, должна перераспределять по крайней мере часть добычи, чтобы завоевать лояльность определенной части населения, в данном случае — класса профессиональных управленцев. Отсюда и бредовая работа.

Как показал кризис 2008 года, глобальные финансовые рынки в основном представляют собой просто способы спекуляции на будущих возможностях извлечения ренты. Вся наша система в конечном итоге основана на американской военной мощи. В 2003 году Иммануил Валлерстайн предположил, что Вашингтонский консенсус 90-х годов [2] на самом деле был последним шансом американской империи, напуганной потерей промышленного превосходства США и стремительным развитием Европы, Восточной Азии и стран БРИКС. Консенсус преследовал цель замедлить работу своих конкурентов, настаивая на «рыночных реформах», основной эффект которых заключался бы в навязывании конкурентам той же смехотворно расточительной системы корпоративной бюрократии, которая существовала в Америке. Это люди, на возвращении которых к работе настаивают личности вроде Дональда Трампа или Бориса Джонсона: не те, кто производит маски, а те, кто занимается лицензионными сборами.

Очевидно, есть много приостановленных работ, возобновления которых нам всем бы хотелось увидеть. Но есть еще больше тех, без которых мы бы прекрасно обошлись — особенно, если хотим предотвратить полную климатическую катастрофу. (Стоит задуматься о том, сколько углерода было выброшено в воздух, сколько биологических видов потеряно навсегда, просто чтобы накормить тщеславие корпоративных бюрократов, которые скорее предпочли бы устроить своих миньонов в сверкающих офисных башнях, чем позволили бы им работать из дома).

Если все это не кажется кричаще очевидным, если логика возобновления работы экономики вообще имеет для нас какой-то смысл, то только потому, что нас учат думать об экономике в основном в терминах «производительности», устаревшей категории двадцатого века. Несомненно, многие заводы закрыты (не все). В конце концов, запасы холодильников, кожаных курток, картриджей для принтеров, чистящих жидкостей и тому подобного необходимо будет пополнить. Но кризис сделал очевидной мысль о том, насколько небольшая часть даже самого необходимого труда является по-настоящему «производительной» в этом классическом смысле, то есть подразумевает создание физического объекта, которого раньше не было. Оказывается, на самом деле самая важная работа представляет собой разновидность «работы заботы»: уход, присмотр, обучение, перемещение, починка, чистка и уход за вещами, удовлетворение потребностей или обеспечение условий для процветания других живых существ.

Люди начинают замечать, что в этом смысле наша система поощрения труда является глубоко извращенной, поскольку чем больше работа человека включает в себя заботу о других или даже оказание им помощи каким-либо очевидным образом, тем меньше, вероятно, будут за это платить. Менее широко известно, насколько саморазрушительным, даже по своим собственным меркам, стал культ «продуктивности», который действует, главным образом, для оправдания такой несправедливости. Все должно быть продуктивным: в США статистика Федеральной резервной системы измеряет даже «продуктивность» недвижимости (!), что как минимум демонстрирует, в какой мере этот термин используется попросту как эвфемизм для слова «прибыль». Но эти цифры также демонстрируют, что «производительность» секторов здравоохранения и образования снижается. При внимательном анализе выясняется, что причина заключается в том, что именно эти секторы работы заботы больше всего перегружены постоянно растущим океаном бумажной работы. Эта работа предназначена, в конечном счете, для преобразования качественных результатов в числа, которые можно загрузить в таблицы Excel, чтобы доказать «продуктивность» такой работы для чего-то еще — и, конечно, таким образом затруднить обучение, уход или саму заботу. Поскольку счетоводы и эксперты по эффективности были первыми, кто сбежал из больниц и клиник во время пандемии, многие рядовые работники и пациенты теперь на своем непосредственном опыте понимают, насколько эффективнее все работает без них.

Таким образом, призывы «перезапустить экономику», в конечном итоге, требуют от нас рисковать жизнью, чтобы вернуть счетоводов в их кабинеты. Это безумие. Если понятие «экономика» имеет какое-то содержательное значение, то оно связано с теми способами, с помощью которых люди заботятся друг о друге, чтобы оставаться в живых (во всех смыслах этого слова). Что означает принятие такого определения «экономики»? Какие показатели эффективности нам потребуются? Или же это будет означать полное избавление от таких показателей? Если же переосмысление этого понятия окажется невозможным, если оно окажется слишком привязанным к ложным предпосылкам, тогда нам стоит вспомнить, что не так давно вообще не было такой вещи, как «экономика». Возможно, это идея, которая наконец себя изжила.
Примечания к тексту:


[1] См. классификацию видов бредовой работы в книге Д. Гребера «Бредовая работа»

[2] Список из десяти правил, составленных экономистом Джоном Уильямсоном в 1989 году в качестве рекомендаций по преодолению экономического кризиса в странах Латинской Америки. В более широком смысле этот термин используется для характеристики ряда мер, направленных на усиление роли рынка и снижение роли государства.

Медведев предложил ввести минимальный гарантированный доход в России.

По данным CDC, в промежутке 2011–2014 гг 12,7% (1 из 8 человек) людей в США в возрасте 12 лет и старше принимали антидепрессанты в предыдущем месяце. Из этих пациентов четверть принимали антидепрессанты не менее 10 лет.

Россия планирует отправить к Венере собственную экспедицию, помимо готовящейся в сотрудничестве с США миссии «Венера-Д». Об этом сообщил глава «Роскосмоса» Дмитрий Рогозин.

«Считаем, что Венера — это русская планета, так что нечего отставать. Проекты миссий по Венере включены в проект единой госпрограммы космической деятельности России на период 2021—2030 годов.»

Слово «писатель» — не общего рода

Неделю назад я попросил вас пройти небольшой опрос. Теперь пришла пора объяснить, зачем это было, а прежде всего признаться в двух вещах. Во-первых, я не рассказал вам об истинном предмете моего маленького исследования. Во-вторых, это был не один опрос, а три. Сейчас объясню.

Дело в том, что меня занимает тема феминитивов — в том числе не только нарочитых и имеющих яркую окраску («авторка», «редакторка»), но и привычным более или менее всем носителям языка («писательница», «поэтесса»). Вам может показаться странным, но даже такие слова вызывают у некоторых людей неоднозначную реакцию. Однажды мне написали, ссылаясь на педагога Литинститута Сергея Федякина, что «писатель — это, допустим, Белла Ахмадулина, а писательница, если из той же оперы, — Рождественский». Это, конечно, крайний (и сексистский просто до абсурдного) случай, но более нейтральный на вид довод «Феминитивы — это излишество, слова „писатель“, „автор“ и прочие — общего рода, и нечего огород городить» довольно распространён. Что уж, я и сам несколько лет назад его в большей или меньшей степени разделял.

Со временем, впрочем, мнение поменялось — по одной простой причине. Я пришёл к выводу, что даже люди, которые называют слово «писатель» словом общего рода, не могут не видеть в нём мужской род. И сам я, читая мужчин и женщин примерно поровну, стал ловить себя на том, что думая о писателях, в первую очередь вспоминаю мужчин — совершенно неосознанно. Долго эта идея жила у меня в голове сама по себе, а неделю назад я вспомнил о таком прекрасном инструменте как A/B-тестирование.

Что я сделал: я соорудил три совершенно одинаковых опроса, различавшихся только формулировкой вопроса. В первом я просил назвать 10 писателей, во втором — 10 писателей или писательниц, в третьем — 10 писательниц или писателей. Кликая на ссылку, люди примерно с равной вероятностью попадали на один из этих вопросов (не все прошли опрос до конца, поэтому количество ответов отличается — это соответственно 155, 149 и 172 респондента). На самом деле меня интересовало не то, какие именно имена вспомнят респонденты, а то, как формулировка вопроса повлияет на гендерное распределение в этих списках.

У меня было две рабочих гипотезы.

1. Формулировка вопроса влияет на то, как много женщин вспоминают респонденты и респондентки.
2. Это влияние будет схожим для респондентов разного пола и возраста.

Прежде, чем я перейду к результатам, должен заметить две вещи. Во-первых, поскольку некоторые респонденты писали только фамилии без имён, в ряде случаев неясно, кто именно имеется в виду — например, Макс Фрай (женщина) или Стивен Фрай (мужчина). Этот факт и возможные ошибки при подсчётах могут привести к небольшим ошибкам в цифрах, но я оцениваю возможную погрешность подсчётов не более чем в 0,2%. Во-вторых, при опросе соответственно 7, 4 и 6 респондентов ответили, что они небинарные персоны. К сожалению, с таким малым числом респондентов делать какие бы то ни было обобщения невозможно, поэтому я сфокусируюсь на мужчинах и женщинах, которые составили в сумме 97% респондентов и респонденток. Простите:(

Так вот. Как я и полагал, формулировка вопроса влияет на гендерный состав предлагаемых респондентами списков — но не слишком сильно. В первом случае («Назовите 10 писателей») 25,23% из названных имён были женскими, во втором («10 писателей или писательниц») — 27,79%, в третьем («10 писательниц или писателей») — 28,26%.

Эти цифры меня озадачили — я ожидал более драматичной разницы. Но потом я вспомнил, что у меня была ещё и вторая гипотеза, и я решил проверить ответы разных возрастных и гендерных групп. Каких-то определённых тенденций в разных возрастных группах мне установить не удалось. А вот в гендерных…

Оказалось, что на мужчин формулировка вопроса влияет очень сильно. В первом опросе только 7,58% названных авторов были женщинами. Во втором — 13,70%. Спрашивая мужчин о «писателях или писательницах», я удвоил шанс, что они вспомнят в своём ответе женщин. От перестановки слов — «писательниц или писателей» — результат увеличивался до 17,03%. Отмечу, что даже это фантастически низкий показатель, но относительный результат довольно поразительный.

Что же с женщинами? Тут совсем удивительно: на них формулировка вопроса почти не повлияла, они назвали 30,43%, 30,93% и 31,55% женщин соответственно.

Ещё один показатель — количество списков, в которых из 10 пунктов не было ни одной женщины: если в первом опросе таких было 23,2%, то во втором и третьем — вдвое меньше (10,7% и 11% соответственно).

Каков же вывод? Их три. Во-первых, слово «писатель» (а так же «поэт», «автор», «драматург» и так далее) — не общего рода. Что бы ни было написано в словарях, если вам скажут «писатель», вы со значительно большей вероятностью вспомните про мужчин, а про женщин забудете. Во-вторых, гендерный разрыв всё ещё очень велик — женщин вспоминают в лучшем случае вдвое реже, чем мужчин. Ну и, в-третьих, то, о чём мы втайне догадывались, но теперь можем подтвердить цифрами: мужчины читают слишком мало женщин, но обратить их внимание на женщин относительно легко — достаточно говорить не только о писателях, но и о писательницах.

Читайте женщин, пишите о женщинах, говорите о женщинах. «А как же мужчины?», — слышен уже возмущённый возглас. Родные, не беспокойтесь, мужчины никуда не денутся, они в защите не нуждаются.